На другой день рано утром, когда писарь еще лежал
в постели, в дверь постучали, и вошел его сосед, сни-
мавший комнату на том же этаже, - молодой студент-бо-
гослов.
- Одолжи мне, пожалуйста, свои калоши, - сказал
он. - Хоть в саду и сыро, да больно уж ярко светит сол-
нышко. Хочу туда сойти выкурить трубочку.
Он надел калоши и вышел в сад, в котором росло
только два дерева - слива и груша; впрочем, даже столь
скудная растительность в Копенгагене большая редкость.
Студент прохаживался взад и вперед по дорожке.
Время было раннее, всего шесть часов утра. На улице за-
играл рожок почтового дилижанса.
- О, путешествовать, путешествовать! - вырвалось у
него. - Что может быть лучше! Это предел всех моих меч-
таний. Если бы они осуществились, я бы тогда, наверное,
угомонился и перестал метаться. Как хочется ехать по-
дальше отсюда, увидеть волшебную Швейцарию, поездить по
Италии!
Хорошо еще, что калоши счастья выполняли желания
немедленно, а то бы студент, пожалуй, забрался слишком
далеко и для себя самого и для нас с вами. В тот же миг
он уже путешествовал по Швейцарии, упрятанный в почто-
вый дилижанс вместе с восемью другими пассажирами. Го-
лова у него трещала, шею ломило, ноги затекли и болели,
потому что сапоги жали немилосердно. Он не спал и не
бодрствовал, но был в состоянии какого-то мучительного
оцепенения. В правом кармане у него лежал аккредитив, в
левом паспорт, а в кожаном мешочке на груди было зашито
несколько золотых. Стоило нашему путешественнику клю-
нуть носом, как ему тут же начинало мерещиться, что он
уже потерял какое-нибудь из своих сокровищ, и тогда его
бросало в дрожь, а рука его судорожно описывала треу-
гольник - справа налево и на грудь, - чтобы проверить,
все ли цело. В сетке над головами пассажиров болтались
зонтики, палки, шляпы, и все это мешало студенту нас-
лаждаться прекрасным горным пейзажем. Но он все смот-
рел, смотрел и не мог насмотреться, а в сердце его зву-
чали строки стихотворения, которое написал, хотя и не
стал печатать, один известный нам швейцарский поэт:
Прекрасный край! Передо мной
Монблан белеет вдалеке.
Здесь был бы, право, рай земной,
Будь больше денег в кошельке.
Природа здесь была мрачная, суровая и величествен-
ная. Хвойные леса, покрывавшие заоблачные горные верши-
ны, издали казались просто зарослями вереска. Пошел
снег, подул резкий, холодный ветер.
- Ух! - вздохнул студент. - Если бы мы уже были по
ту сторону Альп! Там теперь наступило лето, и я наконец
получил бы по аккредитиву свои деньги. Я так за них бо-
юсь, что все эти альпийские красоты перестали меня пле-
нять. Ах, если б я уже был там!
И он немедленно очутился в самом сердце Италии,
где-то на дороге между Флоренцией и Римом. Последние
лучи солнца озаряли лежащие между двумя темно-синими
холмами Тразименское озеро, превращая его воды в расп-
лавленное золото. Там, где некогда Ганнибал разбил Фла-
миния, теперь виноградные лозы мирно обвивали друг дру-
га своими зелеными плетями. У дороги, под сенью благоу-
хающих лавров, прелестные полуголые ребятишки пасли
стадо черных как смоль свиней. Да, если бы описать эту
картину как следует, все бы только и твердили: "Ах,
восхитительная Италия!" Но, как ни странно, ни богос-
лов, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых
мух и комаров тучами носились в воздухе; напрасно путе-
шественники обмахивались миртовыми ветками, насекомые
все равно кусали и жалили их. В карете не было челове-
ка, у которого не распухло бы все лицо, искусанное в
кровь. У лошадей был еще более несчастный вид: бедных
животных сплошь облепили огромные рои насекомых, так
что кучер время от времени слезал с козел и отгонял от
лошадей их мучителей, но уже спустя мгновение налетали
новые полчища. Скоро зашло солнце, и путешественников
охватил пронизывающий холод - правда, ненадолго, но все
равно это было не слишком приятно. Зато вершины гор и
облака окрасились в непередаваемо красивые зеленые то-
на, отливающие блеском последних солнечных лучей. Эта
игра красок не поддается описанию, ее нужно видеть.
Зрелище изумительное, все с этим согласились, но в же-
лудке у каждого было пусто, тело устало, душа жаждала
приюта на ночь, а где его найти? Теперь все эти вопросы
занимали путешественников гораздо больше, чем красоты
природы.
Дорога проходила через оливковую рощу, и казалось,
что едешь где-нибудь на родине, между родными узловаты-
ми ивами. Вскоре карета подъехала к одинокой гостинице.
У ворот ее сидело множество нищих-калек, и самый бодрый
из них казался "достигшим зрелости старшим сыном голо-
да". Одни калеки ослепли; у других высохли ноги - эти
ползали на руках; у третьих на изуродованных руках не
было пальцев. Казалось, сама нищета тянулась к путникам
из этой кучи тряпья и лохмотьев. "Eccelenza, miserabi-
(господин, помогите несчастным! (итал.)) - хрипели
они, показывая свои уродливые конечности. Путешествен-
ников встретила хозяйка гостиницы, босая, нечесанная, в
грязной кофте. Двери в комнатах держались на веревках,
под потолком порхали летучие мыши, кирпичный пол был
весь в выбоинах, а вонь стояла такая, что хоть топор
вешай...
- Лучше уж пусть она накроет нам стол в конюшне, -
сказал кто-то из путешественников. - Там по крайней ме-
ре знаешь, чем дышишь.
Открыли окно, чтобы впустить свежего воздуха, но
тут в комнату протянулись высохшие руки и послышалось
извечное вытье: "Eccelenza, miserabili!"
Стены комнаты были сплошь исписаны, и половина
надписей ругательски ругала "прекрасную Италию".
Принесли обед: водянистый суп с перцем и прогорк-
лым оливковым маслом, потом приправленный таким же мас-
лом салат и, наконец, несвежие яйца и жареные петушиные
гребешки - в качестве украшения пиршества; даже вино
казалось не вином, а какой-то микстурой.
На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и од-
ному путешественнику поручили стоять на часах, а ос-
тальные уснули. Часовым был студент-богослов. Ну и ду-
хота стояла в комнате! Жара нестерпимая, комары, - а
тут еще "miserabili", которые стонали во сне, мешая ус-
нуть.
- Да, путешествовать, конечно, было бы не плохо, -
вздохнул студент, - не будь у нас тела. Пусть бы оно
лежало себе да отдыхало, а дух летал бы где ему угодно.
А то, куда бы я ни приехал, всюду тоска гложет мне
сердце. Хотелось бы чего-то большего, чем мгновенная
радость бытия. Да, да, большего, наивысшего! Но где
оно? В чем? Что это такое? Нет, я же знаю, к чему
стремлюсь, чего хочу. Я хочу прийти к конечной и счаст-
ливейшей цели земного бытия, самой счастливой из всех!
И только он произнес последние слова, как очутился
у себя дома. На окнах висели длинные белые занавески,
посреди комнаты на полу стоял черный гроб, а в нем
смертным сном спал богослов. Его желание исполнилось:
тело его отдыхало, а душа странствовала. "Никого нельзя
назвать счастливым раньше, чем он умрет", - сказал Со-
лон; и теперь его слова снова подтвердились.
Каждый умерший - это сфинкс, неразрешимая загадка.
И этот "сфинкс" в черном гробу уже не мог ответить нам
на тот вопрос, какой он сам себе задавал за два дня до
смерти.
О злая смерть! Ты всюду сеешь страх,
Твой след - одни могилы да моленья.
Так что ж, и мысль повергнута во
прах?
А я ничтожная добыча тленья?
Что стонов хор для мира суеты!
Ты одиноким весь свой век прожил,
И жребий твой был тяжелей плиты,
Что на твою могилу кто-то положил.
В комнате появились две женщины. Мы их знаем: то
была фея Печали и вестница Счастья, и они склонились
над умершим.
- Ну, - спросила Печаль, - много счастья принесли
человечеству твои калоши?
- Что ж, тому, кто лежит здесь, они по крайней ме-
ре дали вечное блаженство! - ответила фея Счастья.
- О нет, - сказала Печаль. - Он сам ушел из мира
раньше своего срока. Он еще не настолько окреп духовно,
чтобы овладеть теми сокровищами, которыми должен был
овладеть по самому своему предназначению. Ну, я окажу
ему благодеяние! - И она стащила калоши со студента.
Смертный сон прервался. Мертвец воскрес и встал.
Фея Печали исчезла, а с ней и калоши. Должно быть, она
решила, что теперь они должны принадлежать ей.
