Каждый житель Копенгагена много раз видел главный
вход в городскую фредериксбергскую больницу, но так как
эту историю, возможно, будут читать не только копенга-
генцы, нам придется дать кое-какие разъяснения. 
 Дело в том, что больницу отделяет от улицы доволь-
но высокая решетка из толстых железных прутьев. Прутья
эти расставлены так редко, что многие практиканты, если
только они худощавы, ухитряются протиснуться между ни-
ми, когда в неурочный час хотят выбраться в город.
Труднее всего им просунуть голову, так что и в этом
случае, как, впрочем, нередко бывает в жизни, большего-
ловым приходилось труднее всего... Ну, для вступления
об этом хватит. 
 В этот вечер в больнице как раз дежурил один моло-
дой медик, о котором хоть и можно было сказать, что
"голова у него большая", но... лишь в самом прямом
смысле этого слова. Шел проливной дождь; однако, невзи-
рая на непогоду и дежурство, медик все-таки решил сбе-
гать в город по каким-то неотложным делам, - хотя бы на
четверть часика. "Незачем, - думал он, - связываться с
привратником, если можно легко пролезть сквозь решет-
ку". В вестибюле все еще валялись калоши, забытые сто-
рожем. В такой ливень они были очень кстати, и медик
надел их, не догадываясь, что это калоши счастья. Те-
перь осталось только протиснуться между железными
прутьями, чего ему ни разу не приходилось делать. 
 - Господи, только бы просунуть голову, - промолвил
он. 
 И в тот же миг голова его, хотя и очень большая,
благополучно проскочила между прутьями, - не без помощи
калош, разумеется. 
 Теперь дело было за туловищем, но ему никак не
удавалось пролезть. 
 - Ух, какой я толстый! - сказал студент. - А я-то
думал, что голову просунуть всего труднее будет. Нет,
не пролезть мне! 
 Он хотел было сразу же втянуть голову обратно, но
не тут-то было: она застряла безнадежно, он мог лишь
крутить ею сколько угодно и без всякого толка. Сначала
медик просто рассердился, но вскоре настроение его ис-
портилось вконец; калоши поставили его прямо-таки в
жуткое положение. 
 К несчастью, он никак не догадывался, что надо по-
желать освободиться, и сколько ни вертел головой, она
не пролезала обратно. Дождь все лил и лил, и на улице
ни души не было. До звонка к дворнику все равно никак
было не дотянуться, а сам освободиться он не мог. Он
думал, что, чего доброго, придется простоять так до ут-
ра: ведь только утром можно будет послать за кузнецом,
чтобы он перепилил решетку. И вряд ли удастся перепи-
лить ее быстро, а на шум сбегутся школьники, все ок-
рестные жители, - да, да, сбегутся и будут глазеть на
медика, который скорчился, как преступник у позорного
столба; глазеть, как в прошлом году на огромную агаву,
когда она расцвела. 
 - Ой, кровь так и приливает к голове. Нет, я так с
ума сойду! Да, да, сойду с ума! Ох, только бы мне осво-
бодиться! 
 Давно уже нужно было медику сказать это: в ту же
минуту голова его освободилась, и он стремглав кинулся
назад, совершенно обезумев от страха, в который поверг-
ли его калоши счастья. 
 Но если вы думаете, что этим дело и кончилось, то
глубоко ошибаетесь. Нет, самое худшее еще впереди. 
 Прошла ночь, наступил следующий день, а за калоша-
ми все никто не являлся. 
 Вечером в маленьком театре, расположенном на улице
Каннике, давали представление. Зрительный зал был по-
лон. В числе других артистов один чтец продекламировал
стихотворение под названием "Бабушкины очки";:

У бабушки моей был дар такой, 
 Что раньше бы сожгли ее живой. 
 Ведь ей известно все и даже более: 
 Грядущее узнать - в ее то было воле, 
 В сороковые проникала взором, 
 Но просьба рассказать всегда конча-
лась спором. 
 "Скажи мне, говорю, грядущий год, 
 Какие нам событья принесет? 
 И что произойдет в искусстве, в госу-
дарстве?" 
 Но бабушка, искусная в коварстве, 
 Молчит упрямо, и в ответ ни слова. 
 И разбранить меня подчас готова. 
 Но как ей устоять, где взять ей сил? 
 Ведь я ее любимцем был. 
 "По-твоему пусть будет в этот раз, - 
 Сказала бабушка и мне тотчас 
 Очки свои дала. - Иди-ка ты туда, 
 Где собирается народ всегда, 
 Надень очки, поближе подойди 
 И на толпу людскую погляди. 
 В колоду карт вдруг обратятся люди. 
 По картам ты поймешь, что было и что
будет". 
 Сказав спасибо, я ушел проворно. 
 Но где найти толпу? На площади, бесс-
порно. 
 На площади? Но не люблю я стужи. 
 На улице? Там всюду грязь да лужи. 
 А не в театре ли? Что ж, мысль на
славу! 
 Вот где я встречу целую ораву. 
 И наконец я здесь! Мне стоит лишь оч-
ки достать, 
 И стану я оракулу под стать. 
 А вы сидите тихо по местам: 
 Ведь картами казаться надо вам, 
 Чтоб будущее было видно ясно. 
 Молчанье ваше - знак, что вы соглас-
ны. 
 Сейчас судьбу я расспрошу, и не нап-
расно, 
 Для пользы собственной и для народа. 
 Итак, что скажет карт живых колода. 
 (Надевает очки.) 
 Что вижу я! Ну и потеха! 
 Вы, право, лопнули б от смеха, 
 Когда увидели бы всех тузов бубновых,
 И нежных дам, и королей суровых! 
 Все пики, трефы здесь чернее снов
дурных. 
 Посмотрим же как следует на них. 
 Та дама пик известна знаньем света - 
 И вот влюбилась вдруг в бубнового ва-
лета. 
 А эти карты что нам предвещают? 
 Для дома много денег обещают 
 И гостя из далекой стороны, 
 А впрочем, гости вряд ли нам нужны. 
 Беседу вы хотели бы начать 
 С сословий? Лучше помолчать! 
 А вам я дам один благой совет: 
 Вы хлеб не отбирайте у газет. 
 Иль о театрах? Закулисных треньях? 
 Ну нет! С дирекцией не порчу отно-
шенья. 
 О будущем моем? Но ведь известно: 
 Плохое знать совсем неинтересно. 
 Я знаю все - какой в том прок: 
 Узнаете и вы, когда наступит срок! 
 Что, что? Кто всех счастливей среди
вас? 
 Ага! Счастливца я найду сейчас... 
 Его свободно можно б отличить, 
 Да остальных пришлось бы огорчить! 
 Кто дольше проживет? Ах, он? Прекрас-
но! 
 Но говорить на сей сюжет опасно. 
 Сказать? Сказать? Сказать иль нет? 
 Нет, не скажу - вот мой ответ! 
 Боюсь, что оскорбить могу я вас, 
 Уж лучше мысли ваши я прочту сейчас, 
 Всю силу волшебства признав тотчас. 
 Угодно вам узнать? Скажу себе в укор:
 Вам кажется, что я, с каких уж пор, 
 Болтаю перед вами вздор. 
 Тогда молчу, вы правы, без сомненья, 
 Теперь я сам хочу услышать ваше
мненье.

Декламировал чтец превосходно, в зале загремели
аплодисменты. 
 Среди публики находился и наш злосчастный медик.
Он, казалось, уже забыл свои злоключения, пережитые
прошлой ночью. Отправляясь в театр, он опять надел ка-
лоши, - их пока никто не востребовал, а на улице была
слякоть, так что они могли сослужить ему хорошую служ-
бу. И сослужили! 
 Стихи произвели большое впечатление на нашего ме-
дика. Ему очень понравилась их идея, и он подумал, что
хорошо бы раздобыть такие очки. Немного навострившись,
можно было бы научиться читать в сердцах людей, а это
гораздо интереснее, чем заглядывать в будущий год, -
ведь он все равно наступит рано или поздно, а вот в ду-
шу к человеку иначе не заглянешь. 
 "Взять бы, скажем, зрителей первого ряда, - думал
медик, - и посмотреть, что делается у них в сердце, -
должен же туда вести какой-то вход, вроде как в мага-
зин. Чего бы я там ни насмотрелся, надо полагать! У
этой вот дамы в сердце, наверное, помещается целый га-
лантерейный магазин. А у этой уже опустел, только надо
бы его как следует помыть да почистить. Есть среди них
и солидные магазины. Ах, - вздохнул медик, - знаю я
один такой магазин, но, увы, приказчик для него уже на-
шелся, и это единственный его недостаток. А из многих
других, наверное, зазывали бы: "Заходите, пожалуйста, к
нам, милости просим!" Да, вот зайти бы туда в виде кро-
шечной мысли, прогуляться бы по сердцам!" 
 Сказано - сделано! Только пожелай - вот все, что
надо калошам счастья. Медик вдруг весь как-то съежился,
стал совсем крохотным и начал свое необыкновенное путе-
шествие по сердцам зрителей первого ряда. 
 Первое сердце, в которое он попал, принадлежало
одной даме, но бедняга медик сначала подумал, что очу-
тился в ортопедическом институте, где врачи лечат боль-
ных, удаляя различные опухоли и выправляя уродства. В
комнате, куда вошел наш медик, были развешаны многочис-
ленные гипсовые слепки с этих уродливых частей тела.
Вся разница только в том, что в настоящем институте
слепки снимаются, как только больной туда поступает, а
в этом сердце они изготовлялись тогда, когда из него
выписывался здоровый человек. 
 Среди прочих в сердце этой дамы хранились слепки,
снятые с физических и нравственных уродств всех ее под-
руг. 
 Так как слишком задерживаться не полагалось, то
медик быстро перекочевал в другое женское сердце, - и
на этот раз ему показалось, что он вступил в светлый
обширный храм. Над алтарем парил белый голубь - олицет-
ворение невинности. Медик хотел было преклонить колена,
но ему нужно было спешить дальше, в следующее сердце, и
только в ушах его еще долго звучала музыка органа. Он
даже почувствовал, что стал лучше и чище, чем был рань-
ше, и достоин теперь войти в следующее святилище, ока-
завшееся жалкой каморкой, где лежала больная мать. Но в
открытые настежь окна лились теплые солнечные лучи, чу-
десные розы, расцветшие в ящике под окном, качали го-
ловками, кивая больной, две небесно-голубые птички пели
песенку о детских радостях, а больная мать просила
счастья для своей дочери. 
 Потом наш медик на четвереньках переполз в мясную
лавку; она была завалена мясом, - и куда бы он ни су-
нулся, всюду натыкался на туши. Это было сердце одного
богатого, всеми уважаемого человека, - его имя, навер-
но, можно найти в справочнике по городу. 
 Оттуда медик перекочевал в сердце его супруги. Оно
представляло собой старую, полуразвалившуюся голубятню.
Портрет мужа был водружен над ней вместо флюгера; к ней
же была прикреплена входная дверь, которая то открыва-
лась, то закрывалась - в зависимости от того, куда по-
ворачивался супруг. 
 Потом медик попал в комнату с зеркальными стенами,
такую же, как во дворце Розенборг, но зеркала здесь бы-
ли увеличительные, они все увеличивали во много раз.
Посреди комнаты восседало на троне маленькое "я" обла-
дателя сердца и восхищалось своим собственным величием.
 Оттуда медик перебрался в другое сердце, и ему по-
казалось, что он попал в узкий игольник, набитый остры-
ми иголками. Он быстро решил, что это сердце какой-ни-
будь старой девы, но ошибся: оно принадлежало награж-
денному множеством орденов молодому военному, о котором
говорили, что он "человек с сердцем и умом". 
 Наконец бедный медик выбрался из последнего сердца
и, совершенно ошалев, еще долго никак не мог собраться
с мыслями. Во всем он винил свою разыгравшуюся фанта-
зию. 
 "Бог знает что такое! - вздохнул он. - Нет, я оп-
ределенно схожу с ума. И какая дикая здесь жара! Кровь
так и приливает к голове. - Тут он вспомнил о своих
вчерашних злоключениях у больничной ограды. - Вот когда
я заболел! - подумал он. - Нужно вовремя взяться за ле-
чение. Говорят, что в таких случаях всего полезнее
русская баня. Ах, если бы я уже лежал на полке". 
 И он действительно очутился в бане на самом верх-
нем полке, но лежал там совсем одетый, в сапогах и ка-
лошах, а с потолка на лицо ему капала горячая вода. 
 - Ой! - закричал медик и побежал скорее принять
душ. 
 Банщик тоже закричал: он испугался, увидев в бане
одетого человека. 
 Наш медик, не растерявшись, шепнул ему: 
 - Не бойся, это я на пари, - но, вернувшись домой,
первым делом поставил себе один большой пластырь из
шпанских мушек на шею, а другой на спину, чтобы вытя-
нуть дурь из головы. 
 Наутро вся спина у него набухла кровью - вот и
все, чем его облагодетельствовали калоши счастья.