Наш знакомый сторож между тем вспомнил про калоши,
которые нашел на улице, а потом оставил в больнице, и
забрал их оттуда. Но ни лейтенант, ни соседи не призна-
ли этих калош своими, и сторож отнес их в полицию. 
 - Да они как две капли воды похожи на мои! - ска-
зал один из полицейских писарей, поставив находку рядом
со своими калошами и внимательно ее рассматривая. - Тут
и опытный взгляд сапожника не отличил бы одну пару от
другой. 
 - Господин писарь, - обратился к нему полицейский,
вошедший с какими-то бумагами. 
 Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул на
обе пары калош, то уж и сам перестал понимать, которая
из них его пара - та ли, что стоит справа, или та, что
слева. 
 "Мои, должно быть, вот эти, мокрые", - подумал он
и ошибся: это были как раз калоши счастья. Что ж, поли-
ция тоже иногда ошибается. 
 Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в карман,
а другие - под мышку (ему нужно было кое-что перечитать
и переписать дома), вышел на улицу. День был воскрес-
ный, стояла чудесная погода, и полицейский писарь поду-
мал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу.
 Молодой человек отличался редким прилежанием и
усидчивостью, так что пожелаем ему приятной прогулки
после многих часов работы в душной канцелярии. 
 Сначала он шел, ни о чем не думая, и калошам поэ-
тому все не представлялось удобного случая проявить
свою чудодейственную силу. 
 Но вот он повстречал в одной аллее своего знакомо-
го молодого поэта, и тот сказал, что завтра отправляет-
ся путешествовать на все лето. 
 - Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаемся, - ска-
зал писарь. - Счастливые люди, летаете себе, где хотите
и куда хотите, а у нас цепи на ногах. 
 - Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву, -
возразил поэт. - Вам нет нужды заботиться о завтрашнем
дне, а когда вы состаритесь, получите пенсию. 
 - Так-то так, но вам все-таки живется гораздо при-
вольнее, - сказал писарь. - Писать стихи - что может
быть лучше! Публика носит вас на руках, и вы сами себе
господа. А вот попробовали бы вы посидеть в суде, как
мы сидим, да повозиться с этими скучнейшими делами! 
 Поэт покачал головой, писарь тоже покачал головой,
и они разошлись в разные стороны, оставшись каждый при
своем мнении. 
 "Удивительный народ эти поэты, - думал молодой чи-
новник. - Хотелось бы поближе познакомиться с такими
натурами, как он, и самому стать поэтом. Будь я на их
месте, я бы в своих стихах не стал хныкать. Ах, какой
сегодня чудесный весенний день, сколько в нем красоты,
свежести, поэзии! Какой необыкновенно прозрачный воз-
дух! Какие причудливые облака! А трава и листья так
сладостно благоухают! Давно уже я так остро не ощущал
этого, как сейчас". 
 Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но
внешне совсем не изменился, - нелепо думать, что поэт
не такой же человек, как все прочие. Среди простых лю-
дей часто встречаются натуры гораздо более поэтические,
чем многие прославленные поэты. Только у поэтов гораздо
лучше развита память, и все идеи, образы, впечатления
хранятся в ней до тех пор, пока не найдут своего поэти-
ческого выражения на бумаге. Когда простой человек ста-
новится поэтически одаренной натурой, происходит своего
рода превращение, - и такое именно превращение произош-
ло с писарем. 
 "Какое восхитительное благоухание! - думал он. -
Оно напоминает мне фиалки у тетушки Лоны. Да, я был
тогда еще совсем маленьким. Господи, и как это я ни ра-
зу не вспомнил о ней раньше! Добрая старая тетушка! Она
жила как раз за Биржей. Всегда, даже в самую лютую сту-
жу, на окнах у нее зеленели в банках какие-нибудь ве-
точки или росточки, фиалки наполняли комнату ароматом;
а я прикладывал нагретые медяки к оледенелым стеклам,
чтобы можно было смотреть на улицу. Какой вид открывал-
ся из этих окон! На канале стояли вмерзшие в лед кораб-
ли, огромные стаи ворон составляли весь их экипаж. Но с
наступлением весны суда преображались. С песнями и кри-
ками "ура" матросы обкалывали лед; корабли смолили, ос-
нащали всем необходимым, и они наконец уплывали в за-
морские страны. Они-то уплывают, а я вот остаюсь здесь;
и так будет всегда; всегда я буду сидеть в полицейской
канцелярии и смотреть, как другие получают заграничные
паспорта. Да, таков мой удел!" - и он глубоко-глубоко
вздохнул, но потом вдруг опомнился: "Что это такое со
мной делается сегодня? Раньше мне ничего подобного и в
голову не приходило. Верно, это весенний воздух так на
меня действует. А сердце сжимается от какого-то сла-
достного волнения". 
 Он полез в карман за своими бумагами. "Возьмусь за
них, буду думать о чем-нибудь другом", - решил он и
пробежал глазами первый попавшийся лист бумаги. "Фру
Зигбрит", оригинальная трагедия в пяти действиях", -
прочитал он. "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели
это я написал трагедию? А это еще что? "Интрига на ва-
лу, или Большой праздник; водевиль". Но откуда все это
у меня? Наверное, кто-нибудь подсунул. Да, тут еще
письмо..." 
 Письмо прислала дирекция одного театра; она не
очень вежливо извещала автора, что обе его пьесы никуда
не годятся. 
 - Гм, - произнес писарь, усаживаясь на скамейку. 
 В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а
сердце исполнилось неизъяснимой нежности... к чему - он
и сам не знал. Машинально он сорвал цветок и залюбовал-
ся им. Это была простая маленькая маргаритка, но она в
течение одной минуты сообщила ему о себе больше, чем
можно узнать, выслушав несколько лекций по ботанике.
Она рассказала ему предание о своем рождении, рассказа-
ла о том, как могуч солнечный свет, - ведь это благода-
ря ему распустились и стали благоухать ее нежные ле-
пестки. А поэт в это время думал о суровой жизненной
борьбе, пробуждающей в человеке еще неведомые ему силы
и чувства. Воздух и свет - возлюбленные маргаритки, но
свет - ее главный покровитель, перед ним она благогове-
ет; а когда он уходит вечером, она засыпает в объятьях
воздуха. 
 - Свет одарил меня красотой! - сказала маргаритка.
 - А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт. 
 Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде
в грязной канавке - брызги разлетались в разные сторо-
ны, и писарь задумался вдруг о тех миллионах живых, не-
видимых простым глазом существ, которые взлетают вместе
с водяными каплями на огромную, по сравнению с их собс-
твенными размерами, высоту, - вот как если бы мы, нап-
ример, очутились над облаками. Размышляя об этом, а
также о своем превращении, наш писарь улыбнулся: "Я
просто сплю и вижу сон. Но какой это все-таки удиви-
тельный сон! Оказывается, можно грезить наяву, созна-
вая, что это тебе только снится. Хорошо бы вспомнить
обо всем этом завтра утром, когда я проснусь. Какое
странное состояние! Сейчас я все вижу так четко, так
ясно, чувствую себя таким бодрым и сильным - и в то же
время хорошо знаю, что если утром попытаюсь что-нибудь
припомнить, в голову мне полезет только чепуха. Сколько
раз это бывало со мной! Все эти чудесные вещи похожи на
золото гномов: ночью, когда их получаешь, они кажутся
драгоценными камнями, а днем превращаются в кучу щебня
и увядших листьев". 
 Вконец расстроенный писарь, грустно вздыхал, пог-
лядывая на птичек, которые весело распевали свои песен-
ки, перепархивая с ветки на ветку. 
 "И им живется лучше, чем мне. Уметь летать - какая
чудесная способность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если
бы только я мог превратиться в птичку, я бы стал вот
таким маленьким жаворонком!" 
 И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука прев-
ратились в крылья и обросли перьями, а вместо калош по-
явились коготки. Он сразу заметил все эти превращения и
улыбнулся. "Ну, теперь я вижу, что это сон. Но таких
дурацких снов мне еще не приходилось видеть", - подумал
он, взлетел на зеленую ветку и запел. 
 Однако в его пении уже не было поэзии, так как он
перестал быть поэтом: калоши, как и все, кто хочет че-
го-нибудь добиться, выполняли только одно дело зараз.
Захотел писарь стать поэтом - стал, захотел превратить-
ся в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние
свойства. 
 "Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я
сижу в полицейской канцелярии, занимаюсь важнейшими де-
лами, а ночью мне снится, что я жаворонком летаю по
Фредериксбергскому парку. Да об этом, черт возьми, мож-
но написать целую народную комедию!" 
 И он слетел на траву, завертел головой и принялся
весело клевать гибкие травинки, казавшиеся ему теперь
огромными африканскими пальмами. 
 Внезапно вокруг него стало темно, как ночью; ему
почудилось, будто на него набросили какое-то гигантское
одеяло! На самом же деле это мальчик из слободки накрыл
его своей шапкой. Мальчик запустил руку под шапку и
схватил писаря за спинку и крылья; тот сначала запищал
от страха, потом вдруг возмутился: 
 - Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я полицейс-
кий писарь! 
 Но мальчишка услышал только жалобное "пи-и,
пи-и-и". Он щелкнул птичку по клюву и пошел с нею даль-
ше, на горку. 
 По дороге он встретил двух школьников; оба они бы-
ли в высшем классе - по своему положению в обществе, и
в низшем - по умственному развитию и успехам в науках.
Они купили жаворонка за восемь скиллингов. Таким обра-
зом полицейский писарь вернулся в город и оказался в
одной квартире на Готской улице. 
 - Черт побери, хорошо, что это сон, - сказал пи-
сарь, - а не то я бы здорово рассердился! Сначала я
стал поэтом, потом - жаворонком. И ведь это моя поэти-
ческая натура внушила мне желание превратиться в такую
малютку. Однако невеселая это жизнь, особенно когда по-
падешь в лапы к подобным сорванцам. Хотел бы я узнать,
чем все это кончится? 
 Мальчики принесли его в красиво обставленную ком-
нату, где их встретила толстая улыбающаяся женщина. Она
ничуть не обрадовалась "простой полевой птичке", как
она назвала жаворонка, тем не менее разрешила мальчикам
оставить его и посадить в клетку на подоконнике. 
 - Быть может, он немного развлечет попочку! - до-
бавила она и с улыбкой взглянула на большого зеленого
попугая, который важно покачивался на кольце в роскош-
ной металлической клетке. - Сегодня у попочки день рож-
дения, - сказала она, глупо улыбаясь, - и полевая птич-
ка хочет его поздравить. 
 Попугай, ничего на это не ответив, все так же важ-
но раскачивался взад и вперед. В это время громко запе-
ла красивая канарейка, которую сюда привезли прошлым
летом из теплой и благоухающей родной страны. 
 - Ишь, крикунья! - сказала хозяйка и набросила на
клетку белый носовой платок. 
 - Пи-пи! Какая ужасная метель! - вздохнула кана-
рейка и умолкла. 
 Писаря, которого хозяйка называла "полевой птич-
кой", посадили в маленькую клетку, рядом с клеткой ка-
нарейки и по соседству с попугаем. Попугай мог внятно
выговаривать только одну фразу, нередко звучавшую очень
комично: "Нет, будем людьми!", а все остальное получа-
лось у него столь же невразумительным, как щебет кана-
рейки. Впрочем, писарь, превратившись в птичку, отлично
понимал своих новых знакомых. 
 - Я порхала над зеленой пальмой и цветущим мин-
дальным деревом, - пела канарейка, - вместе с братьями
и сестрами я летала над чудесными цветами и зеркальной
гладью озер, и нам приветливо кивали отражения прибреж-
ных растений. Я видела стаи красивых попугаев, которые
рассказывали множество чудеснейших историй. 
 - Это дикие птицы, - отозвался попугай, - не полу-
чившие никакого образования. Нет, будем людьми! Что же
ты не смеешься, глупая птица? Если этой остроте смеется
и сама хозяйка и ее гости, так почему бы не посмеяться
и тебе? Не оценить хороших острот - это очень большой
порок, должен вам сказать. Нет, будем людьми! 
 - А ты помнишь красивых девушек, что плясали под
сенью цветущих деревьев? Помнишь сладкие плоды и прох-
ладный сок диких растений? 
 - Конечно, помню, - отвечал попугай, - но здесь
мне гораздо лучше! Меня прекрасно кормят и всячески уб-
лажают. Я знаю, что я умен, и с меня довольно. Нет, бу-
дем людьми! У тебя, что называется, поэтическая натура,
а я сведущ в науках и остроумен. В тебе есть эта самая
гениальность, но не хватает рассудительности. Ты метишь
слишком высоко, поэтому люди тебя осаживают. Со мной
они так поступать не станут, потому что я обошелся им
дорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом, а
болтовней своей могу кого угодно поставить на место.
Нет, будем людьми! 
 - О моя теплая, цветущая родина, - пела канарейка,
- я буду петь о твоих темно-зеленых деревьях, чьи ветви
целуют прозрачные воды тихих заливов, о светлой радости
моих братьев и сестер, о вечнозеленых хранителях влаги
в пустыне - кактусах. 
 - Перестань хныкать! - проговорил попугай. - Скажи
лучше что-нибудь смешное. Смех - это знак высшей степе-
ни духовного развития. Вот разве могут, к примеру, сме-
яться собака или лошадь? Нет, они могут только плакать,
а способностью смеяться одарен лишь человек. Ха-ха-ха!
- расхохотался попочка и окончательно сразил собеседни-
ков своим "нет, будем людьми!" 
 - И ты, маленькая серая датская птичка, - сказала
канарейка жаворонку, - ты тоже стала пленницей. В твоих
лесах, наверное, холодно, но зато в них ты свободна.
Лети же отсюда! Смотри, они забыли запереть твою клет-
ку! Форточка открыта, лети же - скорей, скорей! 
 Писарь так и сделал, вылетел из клетки и уселся
возле нее. В этот миг дверь в соседнюю комнату откры-
лась, и на пороге появилась кошка, гибкая, страшная, с
зелеными горящими глазами. Кошка уже совсем было приго-
товилась к прыжку, но канарейка заметалась в клетке, а
попугай захлопал крыльями и закричал: "Нет, будем людь-
ми!" Писарь похолодел от ужаса и, вылетев в окно, поле-
тел над домами и улицами. Летел, летел, наконец устал,
- и вот увидел дом, который показался ему знакомым. Од-
но окно в доме было открыто. Писарь влетел в комнату и
уселся на стол. К своему изумлению, он увидел, что это
его собственная комната. 
 "Нет, будем людьми!" - машинально повторил он из-
любленную фразу попугая и в ту же минуту вновь стал по-
лицейским писарем, только зачем-то усевшимся на стол. 
 - Господи помилуй, - сказал писарь, - как это я
попал на стол, да еще заснул? И какой дикий сон мне
приснился. Какая чепуха!